Я покидаю Зурбаган
и, заклиная небесами,
судьбы крученый ураган
ловлю своими парусами.
Пусть в гавани его прибой
качнет, играя, звезд монисто...
Я эту маленькую пристань
уже оставил за кормой.

Я покидаю Зурбаган.
Во всем, что прожито накладно,
как сумасбродный капитан,
кляну безвинную команду.
Такой уж выпал интерес:
мне зачитаться сказкой Грина
хватило лишь до середины
и не принять его чудес.

Прощай, мой милый Зурбаган!
Увы, всему приходят сроки:
искать другие берега,
судьбы подсчитывать итоги...
Мечту с удачей не сведу
на твоих улочках, наверно,
и в припортовые таверны
уже, скучая, не зайду.

Но все-таки оставят след
у моего седого юнги
проливом шедшие Кассет,
контрабандистские фелюги,
ночного Лисса карнавал,
огней сияние на рее...
И назовет он сына Греем,
не утаив, чье имя дал.



ФИОЛЕНТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Под профилем серебряной луны
былые предстают в воспоминаниях
лета, где я не знал еще заранее
ни будущей печали, ни вины,
где времени еще замедлен ход
и тянутся легко друг к другу руки,
не замечая вестников разлуки,
грядущее не зная наперед.

Под профилем серебряной луны,
наивные, в любви неумолимы,
в наитие лишь веровать могли мы.
Безумием крови увлечены,
спешили на беспечные пиры...
Не ведая о краткости момента,
благословенный берег Фиолента
такие нам предоставлял дары!

Под профилем серебряной луны
неловкие полночные купания,
и юных дев счастливые лобзания,
и звезды в их глазах отражены...
Я в эти годы окунаюсь вновь,
иные звезды сколько ни слепили,
но свет того, как чисто мы любили,
поверьте мне, но он и есть любовь.

Друзья мои! Мы будем спасены,
покуда не поблекли, не сгорели
ночного Фиолента акварели –
мы ими и поныне пленены.
Нас камни эти древние согрели,
и пролетели ветреные дни,
и счастьем были не обделены
под профилем серебряной луны.

БАЛАКЛАВСКАЯ ПЕСЕНКА

Владимиру Илларионову

Вкуси балаклавского бриза глоток –
и вена тугая ударит в висок
строкой золотого размера,
раскатистым слогом Гомера.

Надежды не будет – зови не зови.
Мы долгие годы не вторим любви.
Погасли огни золотые,
и наши причалы пустые…

Но пробует песенку юный поэт –
в ней чистое слово, и светлый завет,
и взоры рыбачек лукавы,
и вторит любви Балаклава.

Мне снится Тавриды полуденный зной:
листает гекзаметры синий прибой,
и яхта к причалу прильнула –
она меня в сердце кольнула.

АВАНТЮРИСТЫ

Александру Молодыке

Бристольский парус, гафели из Киля,
литой форштевень и высокий борт…
Чем нас купила шумная стихия,
чем завлекла в глухой водоворот?

Толкнув плечом ворота Гибралтара, –
у нас иначе не заведено, –
бег колесницы древнего Икара
мы запрягли в тугое полотно.

Куда несем штандарты горделиво,
когда и где укроют нас они –
на сквозняке туманного пролива,
среди торосов снежной западни?

Но не туман – дымы пороховые
подпишут кровью выведенный счет.
Над нами катят волны круговые
и альбатрос прощальную поет…

Пойдут ва-банк другие капитаны,
их не отвадить, не остановить;
пока им снятся пальмовые страны,
на этом гребне не переломить.

Кто в переулке гриновского Лисса
услышит хрип виллоновских стихов,
тот различит в огнях Вальпараисо
орлиный профиль наших парусов…

БАЛАКЛАВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Загадать, господа, невозможно,
что сулит этот век ненадежный
и куда занесет нас фортуна обманчивая.
Но подарит земное спасение
балаклавского рая мгновение,
у дощатых причалов фелюги покачивая.

Зло, как прежде, в чести и лютует,
а добро все гнетут и шельмуют,
и томит нас тревогой эпоха неистовая.
Невеселые эти страницы
не найти в заповедной провинции,
закоулки ее не спеша перелистывая.

Звезды падают, в бухту слетая.
Я альбом Балаклавы листаю.
Мне ночная волна принесет ветку пальмовую…
Эту книгу держу в изголовье,
Балаклаву рифмую с любовью
и надежду на гриновский парус вымаливаю.

МАГАДАН

Солью Охотского моря
выбелен весь Магадан.
Здесь и откроется вскоре
нашего века обман.
Светит над крышей барака
здешним сексотам звезда...
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.

Воспоминания крохи
ночью нагрянут – беда!
Разве былые тревоги,
всё это – так, ерунда?
Горстью полярного праха
мы улетим в никуда…
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.

Вот и апрель к нам пробился,
и громыхает река,
а мы читаем, как письма,
тающие облака.
Свистнет залетная птаха,
и запоют провода…
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.

Путь по Алдану неблизкий,
но посчитаешь года...
Нам никакой переписки –
чем мы рискуем тогда?
И, не познавшие страха,
спим мы под коркою льда...
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.

ПОБЕГ

Дай мне осилить крутые снега,
мимо засад проскочить осторожно,
дай не замеченным с вышек острожных
с ходу пуститься в бега.

Дай проскочить заполярную муть,
чтобы не смог часовой, изготовясь,
через прицела щербатую прорезь
в спину мою заглянуть.

Где частокол ограждающих вех
и вековая острожная мука,
мной сумасбродная правит наука
«будь незаметнее всех».

Пастыри эти слова возвели
в нравоучение целой эпохе,
я ж за Тобой повторяю: «Мы – боги».
Быть мне Тобою вели!

Словно молитву шепчу: «Помоги!».
Вот и груди моей дышится вдоволь,
тянут прохладу воды родниковой
жадные губы мои...

Верую лишь в поднебесный разбег.
Пусть суетливо хватают за руки –
только не проповедь этой науки
«будь незаметнее всех».

МОСКОВСКИЕ ГРАЧИ

Владимиру Войновичу

Изнемогшей души во спасение,
потаенные боли леча,
потревожили утро весеннее
завитые рулады грача.

От январских снегов уцелевшие,
мы внимаем поющим грачам,
что, полвека тому улетевшие,
воротились к московским дворам.

Без их песен безумцами ставшие,
в немотою звенящие дни
птицам сразу нашлись подражавшие,
и на этом попались они.

На их судьбах печатей тиснение,
их бросало на те берега,
где поверивших в песни весенние
заметали немые снега...

...Мы иначе, как видно, устроены,
мы не вторим руладам грача,
на минувших обидах настоянные,
позабытые песни крича.

Мы – от бед января уцелевшие.
Каково одиноким грачам,
что, полвека тому улетевшие,
воротились к московским дворам...

В ГОРОДЕ ПЕТРОВСКЕ

Меня пленит провинции покой.
Рукой касаясь тополей Петровска,
пройдусь вдоль его улочек неброских –
когда еще потрафит день такой?

У петровчан, поспорить я готов,
не ведавшие удивлений лица
и непонятная для них столица
в названьях проходящих поездов...

Вся череда суетных перемен
с их веком не перемешалась вроде,
и с ними ничего не происходит –
зачем спешить чужой эпохе в плен?

Не знаю, чья сентенция права,
но что меня тревожит спозаранку,
так это песня уличной шарманки,
ее припева чистые слова...

Мне этот городишко сгонит сон,
своей науке горестной научит:
все повороты жизни делай круче
и не жалей себя, беря разгон.

Ах, милый мой шарманщик, спой еще
мне, непутевому, с судьбой неброской,
ведущему на улочке Петровска
своим годам тревожный пересчет...

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПРОЩАНИЯ

Новогодних каникул минула шальная пора.
На паркете гимназии смятые блестки кружатся.
У вагона "чугунки" хмельные стоят юнкера –
им теперь из провинции в Санкт-Петербург возвращаться.

Ах, как это звучало: "Я пью с вами на брудершафт",
на танцующий локон спираль серпантина слетала...
На январском ветру – милым именем вышитый шарф,
и на сердце – смятение от новогоднего бала.

Что поделаешь, если им встреча недолгой дана!
А в глазах гимназисток – таинственный свет обещаний...
А с Германией коль не сегодня, так завтра война...
Им не скрыться уже от оркестра последних прощаний.

Что, помилуйте, в эту провинцию вас завлекло?
Неужели без этих девиц вы на Невском тужили?
Остается теперь сквозь вагонное видеть стекло
гимназисток, чьи головы вы понапрасну вскружили...


на главную