ПОСЛЕДНИЕ ДНИ АВГУСТА

Мухи остервенели: идут на таран, кусают –
дело к сентябрю, медузам, прохладе;
не дозовёшься пророка Иссаи
в здешней массовке – будь ты не ладен,

будь ты покоен, мой рисовальщик,
с томною грацией кашалота,
модный сезон полногрудых купальщиц,
монументальных, как флагманы флота;

деток притихших, что от истерик
чуть отдышавшись, сосут себе пальчик –
веришь ли, набережных мистерий
и восклицаний: "а был ли мальчик?";

cтоптанных шлёпанцев, штудий, шнуровок,
времени шумного понта; вдобавок –
потных маршруток, почти что суровых
официантов гарцующих, барок,

птичих романов, пицц, диареи –
где наша только не пропадала, –
дивной иронии Гринуэя,
переплывающей одеяло

августа. Что? комары, вендетта? –
видимо так: дело идёт к сентябрю, на убыль.
Звёзды с кулак и полно секретов,
тех, что выбалтываются сквозь зубы.

* * *

Определённые кем-то люди
определяют: кого не будет.
Дело за малым – сорвало лютик:
всю жизнь противно цепляться к стеблям
прямостоящих до хруста. Стерпим,
рты, будто чайники, вновь залудим –
чай, не впервые – не улыбнётся
новым старьевщикам Андромаха.

Вывернуть душу бывает трудно.
Но привыкаешь однажды утром:
что ж осторожничать, добивая
дальнего – ближних – считать не сбиться б.

Ставя на новую клячу в Битце,
сплюнуть в сердцах, утеревшись лаем
пса, что бежит себе, задирая
лапу лишь там, где он сам захочет.

БЫЛ ЧЕЛОВЕК

Был человек и вот исчез –
осталось эхо в пустоте
и ямка в воздухе, что пёс
весь день обнюхивает без
истерики щенячьей; где
искать того, кто есть везде?
Породисто гнусавя в нос,
автоответчик произнёс
бесцветное "перезвони",
щелчком контузив, – что ж,
перезвоню; антагонист,
он на кого-то был похож,
тот, что врезаясь в воротник
затылком, мимо лиц и рож,
как автогонщик или лист,
мчал, отрываясь. В один миг
он что-то, видимо, постиг,
он вытащил, наверно, фант
из-под полы, что для своих –
вантуз, плевочек в вечность, квант, –
переплывая этот гвалт,
шутя, один за дестярых.

Теперь – другое: тишина,
как камбала недвижна. Снег,
что крошка мраморная, сыпь
на выжатый ландшафт;
колясками калек ясней
скрипи! Он сам себе теперь страна –
не лучшая, но с ней
всё ж можно хохотать, как выпь,
и выть на брудершафт.

* * *

Эта вечная картина
леспромхоза-леспромзага.
Эта свалка, эти кущи
обездвиженных пророков –
это слишком, это гуще,
чем закрученная сага
Тюильри из водостоков
где-то в Пензе.
Хари Кришна.

Что поделывает Время?
Всё безделки да булавки,
на «Синельниково» бабы
с огурцами да с картошкой;
и обнюхивает, дабы
убедиться – что под лавкой,
псина воздух; и картёжник
отоварился – нирвана!

Ничего не изменилось:
снега лишь наворотило;
навратиловы уходят –
им шараповы на смену
с воплем... Дёрнуло же "Кодак"
напечатать тьму Атилы;
и толкают, но не смело
по вокзалам фотки. Ну же!

То-то к нам нагрянут гости:
помолись, коли умеешь –
скоро ведь не досчитаться
ни себя, ни малых деток.
Кем прибудут – новым "наци"
иль толпой из тюбетеек,
сшитых намертво по госту?

На погосте тишь. Осанна!

* * *

Бесснежье. Холодно. Глаза закрой. Замри.
Представь: ты не один в пустыне;
с тобой зимуют сироты земли,
младенцами не сгинувшие, и
покуда снег изгнанья стынет
и на зубах скрипит: "веди" –
сухие губы выдувают в синий
калёный холод до мозга костей,
утробный холод выбора – забей
на цацки мира окромя погоды!
Что Ироды: всех рангов, всех мастей –
вот ветер взвоет, будто твой сабвей,
расталкивая сумерки свободы!

И в этом ничего, где под пальто
никто ты – даже в миг, когда ты некто,
вдруг тихо под ногами хрустнет ветка,
и снег повалит вымышленный ветхо-
заветный просто так. И ни за что
ты б в это не поверил, но над ним –
уже встаёт ущербный месяц-нимб.

* * *

О, первый день варикозного марта –
. . . .. . . . толика, бартер
вместо веселья, то бишь расплата.
. . . .. . . . Все виноваты.

Даже дощечки заборов, где Дюрер
. . . .. . . . в миниатюре,
будто прыжок затяжной в зазеркалье.
. . . .. . . . Зубы не скалит

больше дворняга, почуяв родное
. . . .. . . . кодло. Пустое,
меченных ею – жизнь отмываться –
. . . .. . . . жигал-акаций

пруд пруди. Но всё одно на излёте
. . . .. . . . лапа. Что Плотин?
Про то, что нет совершенству предела...

. . . .. . . . Но Prima Vera
вот-вот наступит, топая ножкой.
. . . .. . . . Стукнет в окошко.

ПОСЛЕДНИМ ГЕРОЯМ

Опять эти парады в головах и в речах.
Эта липкая ложь, от которой рычать,
или петь, или выть, уповав на рычаг,
что подбросит нас вверх – а мы мордой во щах.

Этот мыльный пузырь долгожданных побед
этих маленьких войн. Этот полу-пробег
так похож на блицкриг. Промычав заповед
танками по лицу, как по жизни поверх,

на Последних Героях отыграется дробь
барабанов – тьмы, трое? – скольких там ещё сгрёб:
белозубых с окраин, деревень... Этот трёп
разъедает, как пламя, головёшки. Взахлёб

маршем чешет по плацу в пух разделанный прах,
по какому-то праву – по какому? – в правах
пораженцы, на совесть ненавидим за страх.

Приходили к любови – и ушли, не застав.

* * *

Я не увижу чёрных полос на Белой Зебре
с глазами кролика, розовыми, что стерпит
всё, кроме, разве что, смерти,
естественной до отвращения. Смерды –

мы идём на заклание под гипнозом,
не замедлив шаг, не меняя позы;
при пожаре не дуют на воду: что же
делать? – Восходят на паперть дожи,

шелестя обносками бронзовея,
не из династии Маккавеев –
просто живу здесь, глотая прерий
каменных воздух, как рыбий жир; веришь,

я не увижу чёрных полос на Белой Зебре,
ненастоящей, как в тропиках снег, как вербы
в кадке пустыни, где песок, что сахар, –
только желтей – и верблюд – лишь пахарь;

как карусель, что не рада детям –
перевернётся мир – не заметим;
что же, как с торбой, носиться с этим:
нету второго – будь же ты третьим,

кто не увидит чёрных полос на Белой Зебре,
просто затем, что так вышло, если б
ей, белобокой, как ножки кресел,
ноги ломая, уйти полесьем

в тот бурелом, что не обитаем...
"Эй, наголо шашки!" – рыкнет вдруг в стае
самый отвязный, рыща по следу,
в смерти увязнув. И напоследок

я не увижу чёрных полос на Белой Зебре
даже тогда, когда вдруг ослепнут
все: и слезинки ребёнка море
из берегов выйдет – не проспоришь

горя; и ей уж не расстараться,
не уцелеть посреди злорадства
чёрных полос – полоснут по горлу...

Я не увижу. Ты меня стёрла.

КАФКА

Определимся в терминах – наш спор
чуть отдаёт больничным мордобоем:
и тикает тихонько физраствор
по капельницам, будто пульс. Утроим
ряды систем, поструйно победим,
и жизнью жизнь поправ, как старый мим,
вдруг замолчим, наговорившись вроде:
лишь заяц механический на входе
в тарелки бьёт и тащится, как миф
об истине, смешон. Напосошок
в предбаннике, пропахшем и карболкой, –
полу-кивок; надвинув треуголки,
буонапарты мечут сапожок
в слепую глушь, в священный произвол,
где и не глядя продают за пол-
цены, в объятьях, тиская так жарко.

И ты опять, как под рентгеном гол,
глотаешь воздух, мутный, как рассол,
и всё глядишь: как грязноватый пол
мусолит грязной тряпкой санитарка.

ГОЛУБИ ГУЛЯТ

Голуби гулят выше этажом
. . . . . . ночью и днём.

Эта вечная сага не знает конца.
. . . . . . Принялся

кто-нибудь бы считать, отходя ко сну,
. . . . . . их казну.

Только, видно, "люблю" миллиарды не счесть
. . . . . . и на "шесть" –

засыпаешь, забыв про дворец-чердак, –
. . . . . . пускай так:

им довольно! И небо – попробуй взвесь
. . . . . . взглядом взвесь –

омывает им перья, сливая обед –
. . . . . . этот бред

в желобки труб, чей абрис, железный, груб,
. . . . . . наших губ

щебетанье: похоже, что мы у них –
. . . . . . пока стих

ветер – вдруг научились не ремеслу;
. . . . . . сидя на полу,

перекатывать горлом лет, эдак, за сто
. . . . . . не слова – тогда что?

Всё равно – лишь бы длилась недремлющих век
. . . . . . дрожь. Вовек

голубям гулить выше лишь этажом
. . . . . . ночью и днём!


на главную