* * * *

Как из бухты вышедшие яхты,
Парусами лёгкими дыша,
Возвращались в Ялос, так в мечтах ты
Возвращалась в прошлое, ища
В нём защиты, там, где полуостров,
Кипарисов выстроив заслон,
Среди скал, одетых не по-росту
В платье хвои, прятал Алустон.
Там преображаются рассветом
Окна из квадратов темноты,
Перламутром солнечного света, –
В солнцем обрамлённые холсты.
И на этих красочных полотнах –
Небо, необъятный птичий плен, –
Одухотворяет земноводный
Мир, привыкший к бремени измен.

* * * *

Памяти Ю.А. Мацарёва

Раньше здесь яблоку было негде, и время носило стрейч.
Раньше мы были в осаде, теперь – в осадке.
И места вокруг достаточно, чтобы лечь
навзничь замертво, или упасть в припадке
падучей звезды… Здесь так же, спустя века,
на набережную набегают волны, хоть и по новой плитке,
выложенной, благодаря шторму: для известняка
характерно сходство в профиле с раковиной улитки,
как у прошлого с будущим… Здесь, по-прежнему, дышит бриз;
сбывается та же дрянь, под вывеской «сувениры».
И в Театре – шторы занавеса и кулис
распахнуты, как пиджак твой, но… всё уж не так, как было.

Здесь не вспомнят тебя.
Не потому, что есть кто-то больший, чем ты,
чьих – твои горизонты у'же…
Простота этих слов равносильна – стакану воды,
выплеснутому судьбою в лицо: «Потому, что никто не нужен…»

СРЕТЕНЬЕ

Душа – не проросшее семя, упавшее в терние.
...Был праздником сретенья день, наступающий за темно:
ещё предвосходная мгла покрывала строения,
а в храме сиял Светлый Образ Младенца и Матери…
Я – спал! Я не слышал призыв языка колокольного,
Чей звон обращался к отчизне, погрязшей в язычестве.
И днём, обходя холм церковный дорогой окольною,
Толкаясь в толпе полоумных, не помнящих отчества,
Не поднял с травы посох старца, упавшего замертво.
…Упавшего также, как семя души не проросшее.

* * * *

Это попытка снять
Серую ксерокопию
С места, где я живу
Около 2-х недель:
Застланная кровать
Выглядит, как надгробие
Подле креста окна,
Где дежа вю – предел
Видимого окрест.
Подле стены, впритирку –
Стол для письма, (за ним
Мне чаще случалось спать!),
Чья выдвижная часть,
Словно вставная челюсть,
Клацает каждый раз,
Когда я пытаюсь сесть
Ближе, придвинув стул
Со сколиозной спинкой,
Но нечего описать,
Окромя этих стен:
Память стирается
Детской переводной картинкой,
И пустоты объём
Не поместить в катрен.

* * * *

Как яд приму я твой навстречный взгляд,
и речь застынет, став немою речкой,
пустив воображение вразлёт
чернилами, дошедшими до ручки,
так медленно ползущей по строке,
как струг – по суше, за моею кистью,
за тем, чтоб, соскользнув со стапелей,
кроить волну своей грудною костью,
хвост мечевидный круто изогнув,
как вставший ото сна проныра-угрик,
а после, оттолкнувшись, с глубины
взлететь туда, где журавлиный игрек
незримою десницею весны
прописан у черты горизонтальной
и горы над землёй вознесены,
как руки, при молитве поминальной…

* * * *

Здесь Овидий
и не гонял овец…
Ты увидишь,
если придёт конец.
Преломилось
сознанье, как луч.
Мы стремились,
чтоб было, как лучш…

Шелест… Кроны,
походя, свысока,
сбросят, словно
фото с цифровика,
листья. Осень
вновь отправляет на
стол рабочий
улицы – темой дня –

дождь… У двери
ждать, убеждать, просить…
Есть в манере,
не докурив, гасить
сигарету,
некая лёгкость мы-
слей, но это
лучше, чем тяжесть тьмы.

* * * *

Концерт капельмейстера капель
для фортепиано. Он сам
на кронах деревьев, стаккато
играя, стучал по листам,
как-будто по клавишам жёлтым.
Он путал, от века незряч,
Мелодии капельной ноты,
Дослёзно похожей на плач.
Он плакал по-детски, на крышах
катаясь по жести, он длил
с уходом, вкрапляя блаженство,
вбирая тоску из земли,
фиксируя молнии вспышкой
черты удивлённые лиц
прохожих поспешных, раскрывших
едва крылья зонтиков-птиц…
Он плакал по-женски, не слыша
Ни шепота жалоб души,
Ни скрежета скользких покрышек
Столкнувшихся автомашин,
Ни ветра, что, скорость превысив
в погоне, шершавый асфальт
покрыл аппликацией листьев,
за осенью, давшей фальстарт…
Лишь небо легло на лопатки,
Он тягостно воздух втянул,
И, каплями гомеопата упав,
притворился?.. уснул?..
Как вдруг тишина стала звонче,
И вечер, (заметишь ли?) стал
Короче, полёт свой закончив
Неслышным паденьем листа…
Уклончивы ветви ответов
И Летою смыты следы,
И смешаны с ветром и светом
И лето, и вето, и ты.

* * * *

На тонкой ветке первой почкой
скрывает лепестки свои
душа, под твёрдой оболочкой
сомкнутой плотно чешуи.
Дитя единства и раздора,
на всё дающая ответ,
она раскроется не скоро,
и только там, где будет свет.
И ею отданное семя,
пустив артерии корней,
проложит путь из подземелья
всем, кто последует за ней,
чтобы, зародышем, свернувшись
из тонких тканевых листков,
уснуть, стезёй зерна вернувшись
к первоисточнику ростков.

* * * *

Разлука за тенью отсрочки
не сможет стереть в наносном
зрачков красноречие точки
на радужки фоне ночном.
То ласточки-взгляда скольженье,
Чьи росчерки крыльев остры,
Само по себе – отраженье,
свет люминесцентной звезды.
Наверно, не в первый раз выпал
Мне ветреный шанс обрести
Спасенье, но сделай свой выбор,
Вместить если сможешь – вмести.
Не в том ли призвания счастье,
Надеждою ближним служа,
Являться, хотя бы отчасти,
тем смыслом, что ищет душа?

* * * *

. . . . . . . . . Мы с тобой на кухне посидим…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мандельштам
. . . . . . . . . Она была на кухне, у плиты…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нейхофф

Сам с собой посижу на кухне…
Никотин, несвятым духом,
Что смешался с её духами,
обживает вокруг рухлядь…
Жизнь, того и гляди, рухнет.

Батарейка в часах села.
Чай в пакетиках. Чай, с мятой?
…Отделилась и улетела,
Как от тела – душа, смятым
Листком со стихами…


на главную