***

Когда спят города, позабыв про дневные бои,
Когда светит луна, как огарок, в оконный проем,
Среди каменных стен позывные блуждают мои.
Я бессонный радист. Я тебя вызываю. Прием.
Я забыл твое имя, я даже не помню лица.
Но мой радиоголос откликнется в сердце твоем,
Потому что на общей волне наши бьются сердца.
Я бессонный радист. Я тебя вызываю – прием!
На меня надвигаются стены угрюмым каре.
Этот натиск зловещий я б выдержал, будь мы вдвоем.
И ночную завесу бомбят мои точки-тире.
Я бессонный радист, я тебя вызываю – прием!
Но в наушниках – ночь.
В них сверчками трещит тишина.
Замурован я заживо в каменном склепе своем.
И долблю, понимая, что участь моя решена:
Я бессонный радист. Я тебя вызываю. Прием!

ТРОЦКИЙ В МЕХИКО

Клюют писаки куцые
Его со всех сторон.
А демон революции
В художницу влюблен!
Что ему перья красные,
Вождя толпы венец –
Когда депеши страстные
Строчит он, как юнец?!
Пускай мечты развенчаны,
И все прожекты – блеф.
У ног любимой женщины
Застыл опальный лев.
Уймитесь, пролетарии!
Он отыграл свое.
Он пленник хрупкой талии
И жгучих глаз ее!
В крови Россия корчится,
Чума в Европу прет.
И чем всё это кончится –
Известно наперед.
А он – он вне политики,
Он Афродиты жрец.
...Скрипят эпохи винтики,
И близится конец.
Ему – хранить молчание,
Ему – сжигать мосты.
А ей – пролить отчаянье
В бессмертные холсты.
И расписаться в вечности –
Где вряд ли вспомнит мир
В своей хмельной беспечности,
Кто был ее кумир.

***

...А ты меня взглядом проводишь на плаху,
И будешь следить из окна, не мигая,
Как дюжий палач разорвет мне рубаху
И как напружинится шея худая.
Ты будешь смотреть, улыбаясь туманно,
И будет постель после ночи раскрыта...
Моя Клеопатра, о как ты гуманна!
Как радует казнь твоего фаворита!
К чему милосердья трусливые вздохи?
Я к тайнам нирваны отныне причастен.
Мне больше от жизни не надо ни крохи,
Мне с нею расстаться теперь будет счастьем!
И жилы набрякнут узлами тугими,
И вспыхнет секира над площадью людной!
...Когда б было так – я б шептал твоё имя,
И бога молил за тебя бы в день судный.
Но трубы герольдов народ не разбудят.
Наш век из другого нас вылепил теста.
Палач перепился, и казни не будет,
И мочатся суки на лобное место!
И по заметенному снегом настилу,
По выцветшим доскам житейского театра,
Решив, что напрасно меня обольстила,
Ты молча уходишь, моя Клеопатра!
Ты гордо уходишь, оставив мне муку
И жизни, и этой божественной ночи,
Чтоб снял я в притоне продажную суку
И с ней забывал твои дерзкие очи!
Чтоб жил я, твоею изменой болея.
Не жил – а жевал эту жалкую жвачку.
И помнил, как ты убивала – жалея,
В плебейской крови моей рук не запачкав!

***

Ты знаешь прелесть тонкого вина,
Смакуешь женщин, как плоды искусства.
Ты – дегустатор, ты не пьешь до дна
И никогда не притупляешь чувства.
Тебе похмельный омут не знаком.
И горечь, что всегда на дне бокала.
Ты каждым наслаждаешься глотком,
Чтоб жизнь нектаром в горло протекала!
И, искушенный в тайнах ремесла
Высокого, жалеешь горьких пьяниц,
Что хлещут без разбора, из горла,
Как на банкет попавший голодранец.
Что за охота за блаженства миг
Платить тоской, апатией и рвотой?
Умеренности трезвой ученик,
На эти корчи ты глядишь с зевотой.
Тебя не засосет порочный круг.
Ты будешь жить – без судорог и колик.
Завидую тебе, мой мудрый друг!
И снова пью до дна – как алкоголик!

***

Мне б родиться не здесь, а в другой России –
Где серебряный век серебром сорил,
Где пролетки в бессмертие уносили
Звонких гениев – бабников и кутил!
Где в элегию скрипок врывались бубны,
Где металась в горячке хмельной страна,
Где гремел Маяковского голос трубный
И стонала цветаевская струна.
Мне б родиться не здесь, а в другой России –
Где ревел в Политехе оваций шквал,
Где, бараков чумных одолев засилье,
Аполлон опаленный из тьмы вставал!
Где по рельсам звенящим неслись составы,
И раскачивал ветер надежды бриг
Под аккорды тревожные Окуджавы,
Под дворового Гамлета хриплый крик.
Мне бы вылепить жизнь из другого теста,
Взвесить дар неземной на других весах.
Но оплачено время мое и место,
Моя карта разыграна в небесах.
И в стране, где паханы гугнят спесиво,
Где пройдошливый нищий трясет сумой,
Я за то уже должен сказать спасибо,
Что кому-то еще нужен голос мой!

***

Натянулась тетива,
Ржавый ветер дует с оста.
Едет Блок на острова,
Где всё призрачно и остро.
Сумасшедшие слова,
Торопливые объятья,
Аромат волос и платья,
Глаз запавших синева.
Грозно плещется Нева,
Черный снег в ложбинах тает.
Едет Блок на острова,
Воздух режущий глотает!
От вина, и от вины
За круги земного ада,
От беременной жены,
Что чужое носит чадо...
Наважденья пелена,
Хриплый хохоток Амура...
Азиатская страна
Веки продирает хмуро.
Пусть дописана глава,
Жизнь по капле убывает –
Едет Блок на острова.
Уплывает, уплывает...
Вон – взгляни на небосвод,
Где, отринув бренный остов,
Белым облаком плывет
Его остров, его остров!

***

Этот странный мотив – я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.
Я приеду сюда – где когда-то, мне кажется, жил
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.
Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.
Этот странный мотив... Я, должно быть, и не уезжал.
Всё вернулось как встарь,
на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжелыми едут возами,
Чтоб приморский базар
как встревоженный улей жужжал.
Вот стоит в долгополом пальто,
чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.
Этот странный мотив...
Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август.
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звезды посыплются мне в рукава!

***

А я – я из времени семидесятых.
Наивных, развенчанных, в вечность не взятых.
С цитатами съездов, с "Берёзкой" и с БАМом,
Со складами по опозоренным храмам,
С борьбою за мир, со столовским компотом,
С Генсеком, кочующим по анекдотам,
Со Штирлицем, с очередями за пивом,
С народом, сплочённо-немым и счастливым.

А я – я из времени семидесятых.
С Эйнштейнами на инженерских зарплатах,
С "Ироньей судьбы", с "Белым Бимом", с Таганкой,
С Арбатом, не ставшим туристской приманкой,
С Тверской, не пестрящей валютной натурой,
С великой несдавшейся литературой.

Да, я из того, из "совкового" теста.
И нет мне в сегодняшнем времени места.
И пусть не тупей, не слабей, чем другие,
Оно не простит мне моей ностальгии,
Оно не простит моего ретроградства,
Соплей романтических нищего братства.
Оно не простит. И не надо прощенья.
Мне в столб соляной на грозит превращенье.
Пока ярок свет над помостом фанерным,
Пока мне "Надежду" поёт Анна Герман.

***

Я тебя ампутировал,
Я живу, заменив
Суррогатом этиловым
Нашей близости миф.

Снег февральский похрустывал,
Притворяясь судьбой.
Но лишь ложе прокрустово
Мы делили с тобой.

Я тебя ампутировал.
Ропот крови утих.
Я в себя дезертировал
От метаний твоих

Меж Харибдой и Сциллою,
От посулов пустых –
В свою келью постылую,
Где ни веч, ни святых.

Где я смерть репетировал,
Как грошовый Пьеро!..
Я тебя ампутировал.
(Да не дрогнет перо!)

Круг очерчен магический,
Слёз не выжмет финал.
Я ланцет хирургический
Убираю в пенал.

Над притихшей квартирою
Каплет оттепель с крыш.
Я тебя ампутировал.
...Отчего ж ты болишь?

ХРИСТОС

Он знал, что воскреснет. Но так, как поэт –
Стихами. Когда отпоют и отплачут
И рукописи за подкладку запрячут –
До времени, чтоб не слепил этот свет.

Он знал, что воскреснет – ярчайшей звездой.
Не в тех, с кем делился краюхою хлеба –
В немногих безумцах, глядящихся в небо,
И в топку идущих за ним чередой!

А прочим останутся пряник и кнут,
Скелет толмачами обглоданной притчи.
Но будут под снегом следы его птичьи
Отыскивать те, кого завтра распнут!

Кто сделает этот немыслимый вдох –
И выдохнет жизнь – сгустком спёкшейся крови!
Он знал, что воскреснет – не в славе, но в слове –
Для тех, кто поверил, что слово есть Бог!


на главную